Инспектор ливней и снежных бурь - Генри Дэвид Торо

почва дала миру Гомера и Конфуция и других философов и поэтов; такая местность была прибежищем реформатора, питавшегося акридами и диким медом.

1 святая святых (лат.).

Чтобы защитить диких зверей, мы обычно организуем заказник, где они и обитают или куда часто приходят. Так же и с человеком. Сто лет тому назад на улицах продавали кору деревьев, добытую в наших лесах. В самом виде тех древних мощных деревьев было, мне кажется, что-то дубильное, что закаляло и укрепляло ткани человеческой мысли. Я содрогаюсь при мысли о том, что в жизни моего поселка настанут такие времена, когда мы не сможем набрать и одного воза коры достаточной толщины; уже сейчас мы не производим ни смолы, ни скипидара.

Цивилизованные страны – Греция, Рим, Англия – держались тем, что на их территории некогда росли первобытные леса. Они будут существовать до тех пор, пока почва не истощится. Увы! Человеческая культура такова, что мы не можем ожидать многого от народа, на территории которого истощился растительный покров, и она вынуждена пускать на удобрение кости своих предков. Там поэту приходится поддерживать себя за счет излишков собственного жира, а философу – за счет собственного костного мозга.

Говорят, что задача американцев состоит в том, чтобы «вспахать целинные земли», и что «сельское хозяйство здесь достигло уже такого уровня, как нигде». Я думаю, фермер вытесняет индейца, осваивает луга и таким образом становится сильнее и в какой-то степени ближе к природе. Я как-то подрядился провести межу длиной примерно метров семьсот шестьдесят. Она прошла через болото, в начале которого можно было бы написать слова, которые Данте прочел над входом в ад: «Оставь надежду всяк сюда входящий» (то есть надежду когда-нибудь выбраться отсюда). Я однажды видел, как мой наниматель провалился по самую шею. Он барахтался в своем болоте, пытаясь выбраться из него, а между тем стояла зима. Было у него еще одно болото, на котором я не мог произвести съемку, так как оно было полностью покрыто водой. Относительно же третьего, которое я мог замерить лишь с большого расстояния, он заметил вполне в соответствии со своими принципами, что ни за что не продаст его, потому что оно богато илом. Он собирался за три года вырыть вокруг него канаву и таким образом осушить его магической силой своей лопаты. Я говорю о нем лишь для того, чтобы привести пример определенного человеческого типа.

Орудия, с помощью которых мы одержали самые блестящие победы и которые нужно передавать как семейные реликвии от отца к сыну, – не меч, не копье, а борона, нож для дерна, лопата и мотыга, на которых кровь многих лугов запеклась ржавчиной, а пыль многих нелегких битв осела грязью при обработке полей. Те самые ветры, которые превращали кукурузные поля индейцев в луга, указывали им направление, которому те не сумели следовать. У них не было иного орудия, с помощью которого они могли бы утвердиться на этой земле, кроме разве раковин морских моллюсков. Фермер же вооружен плугом и лопатой.

В литературе нас привлекает исключительно буйство мысли. Все скучное – лишь иное название для банального. Мы восхищаемся как раз свободным, ничем не скованным полетом мысли в «Гамлете» и «Илиаде», священных книгах и мифах, мысли, не стесненной ограничениями каких-либо школ. Дикая утка быстрее и красивее домашней. То же можно сказать и об оригинальной мысли – этой дикой утке, которая летит над росистой травой, дерзка путь над болотами и топями. Поистине хорошая книга – нечто столь же природное, неожиданное и неизъяснимо прекрасное и совершенное, как дикий цветок, найденный в прерияx Запада или джунглях Востока. Гений – свет, который делает зримой тьму, подобно вспышке молнии, способной разрушить даже самый храм знания. Это не слабый огонек, зажженный в первобытном очаге, который бледнеет перед светом дня.

Английская литература со времен менестрелей до поэтов «озерной школы» (даже Чосер, Спенсер, Мильтон и Шекспир) не создала абсолютно нового и в этом смысле «дикого» стиля. Это, по сути дела, литература воспитанная и смирная. Она светит отраженным светом Греции и Рима. Для нее дикое место – зеленый лес, а разбойник для нее – Робин Гуд. В ней много искренней любви к Природе, но мало самой Природы. Хроники упоминают о том, когда исчезли ее дикие звери, но в них нет ни слова о том, когда исчезли ее дикари.

Наука Гумбольдта – одно, а поэзия – совсем другое. Современный поэт, несмотря на все открытия науки и на все накопленные человечеством знания, не выше Гомера.

Где та литература, которая отражает Природу? Поэт, как правило, тот, кто может поставить себе на службу ветры и реки и заставить их говорить за него; может закрепить за словами их первоначальное значение, подобно фермеру, который весной загоняет в землю покосившиеся за зиму колышки; придумывает слова так же часто, как использует их, перенося на страницу прямо с приставшей к ним землей; чьи слова столь правдивы, новы и естественны, что они, кажется, распускаются, подобно почкам весной, хотя и лежали полузадушенными между страницами пахнущей плесенью книги, да что там расцветают, они ежегодно дают плоды, которые может вкушать любящий книги читатель, – в полном согласии с законами окружающей Природы.

Я не могу процитировать ни одной поэтической строчки, которая отражала бы эту тоску по дикой пророде. Если судить с этой точки зрения, даже самая лучшая поэзия покажется прирученной. Я не знаю, где в литературе – древней или современной – можно найти удовлетворительное описание природы – хотя бы такой, какой знаю ее я. Как вы понимаете, я хочу того, чего литература ни эпохи Августа, ни елизаветинских времен, ни любая другая культура дать не могут. Ближе всего к этому подходят мифы. Насколько богаче была природа, из которой выросла греческая мифология, чем та, из которой вышла английская литература! Мифология – тот урожай, который дал Старый Свет, прежде чем истощилась его почва, прежде чем фантазию и воображение не постигла гибель; урожай, который он все еще приносит там, где его первобытная энергия не ослабла. Все остальные литературы подобны вязам, под сенью которых стоят наши дома; она же подобна огромному драконову дереву на Канарских островах, древнему, как человечество; и сколько бы оно ни просуществовало, это дерево будет жить вместе с ним. Гибель других литератур создает ту почву, на которой мифология растет и развивается.

Запад готовится добавить свои мифы к мифам Востока. Долины Ганга, Нила, Рейна уже дали урожай, теперь остается посмотреть, что дадут миру долины Амазонки, Ла-Платы, Ориноко, реки Святого Лаврентия и Миссисипи. Когда через столетия американская свобода станет мифом прошлого – как она является в какой-то мере фикцией настоящего, – поэты мира, возможно, будут вдохновляться американской мифологией.

Самые безумные фантазии неистовых по натуре людей могут не прийтись по вкусу большинству сегодняшних англичан и американцев, но от этого они не станут менее истинными. Не всякая истина по вкусу здравому смыслу. Но в природе есть место как для дикорастущего ломоноса, так и для капусты. Одни истины наводят нас на воспоминания, другие всего лишь «разумны» (как теперь принято говорить), третьи же являются пророческими. Некоторые болезненные формы могут предвещать формы здоровые. Геологи обнаружили, что змеи, грифоны, летающие драконы и другие фантастические существа из арсенала геральдики имели прототипы в живой природе, дошедшие до нас в виде окаменелостей; они вымерли до того, как произошел человек, и, таким образом, «указывают на смутное знание предшествующего состояния органической жизни». Индусы считали, что земля стоит на слоне, слон на черепахе, а черепаха на змее. Уместно, по-видимому, заметить – хоть это совпадение и не имеет большого значения, – что в Азии недавно нашли ископаемую черепаху столь огромного размера, что она могла бы выдержать слона. Признаюсь, я неравнодушен к этим фантастическим легендам, которые преодолевают границы времени и пространства.